МАГИСТР, НОЖНИЦЫ И ЛУНА

Я узнаю, что любовь сильнее страха.
Мы поднялись до света и молча позавтракали. Ворон и Голубь, уже
оседланные,
ждали у порога. Метр Ганзелиус ловко вскочил на Голубя, а я медлил,
испытывая
проклятую робость. Ворон, схватив меня клювом за пояс, взмахнул крыльями и
круто
взмыл в еще по-ночному темное небо.
Бесцеремонность, так непохожая на обычное поведение Ворона, обидела меня.
К
этому прибавился страх; ведь как не испугаться, когда болтаешься среди
пустоты в
клюве птицы.
Мы опустились на лесной полянке, среди высоких сосен. Дорожка, похожая на
расстеленный голубоватый лен и на скопление тумана, возвышалась над землей
на
уровне груди.
Ворон с Голубем исчезли.
Забравшись на мое плечо, а оттуда на мочку правого уха, Учитель торопливо
шептал:
- Берегись одинаковых человечков, но не отступай перед ними. Следи за
Турропуто,
не спускай с него глаз! Ты увидишь то, что высокомерные люди насмешливо
называют
детскими сказочками, потому что там, в сказках, все им кажется непонятным;
как
будто в их жизни много понятного. И потому что там феи и гномы; будто
среди
людей редко встречаются феи и будто не все люди рождаются гномами, а уж
потом
превращаются во взрослых людей!.. Ты увидишь сказку. Она ткется из
тончайшего
шелка тысячи лет. Шелковую нить легко порвать, разрезать ножницами. Бойся
ножниц, сынок!
Метр Ганзелиус говорил не как обычно, а сбивчиво; не все было понятно в
его
словах.
Я старался запомнить и непонятное. Вдали показались сани: впереди были
запряжены
мыши, за ними - кошки, за кошками - собаки.
Сани исчезали среди сосен и вновь появлялись. То, что я принял за
расстеленный
лен или туман, оказалось накатанной снежной дорогой.
Протянулась дорога в воздухе, а не по земле, потому что ведь на земле было
лето,
а летом снега не бывает. "Все объясняется просто, если хорошенько
подумать", -
часто повторял Учитель.
Сани мчались, как стрела.
- Мыши боятся кошек, а кошки - собак, вот они и бегут так быстро, - сказал
Учитель.
- Значит, страх сильнее всего, - спросил я.
- Нет, сынок. Скоро ты сам узнаешь, что, к счастью, это не так. Не всегда
так...
Упряжка была уже близко.
- Это сани Турропуто, - сказал Учитель, ловко спрыгивая на землю. - Вскочи
в
них! Увидишь развилку, скомандуй на мышином языке: "Направо!" Турропуто
ждет на
левой дороге, мы обманем Колдуна.
Конечно, мне было страшно, но я воскликнул, как Учитель, "О-ля-ля!" и
очутился в
санях.
Ворон летел чуть впереди повозки, и от этого я не чувствовал одиночества,
которого боюсь больше всего на свете.
Я бы пропустил развилку и угодил в лапы Турропуто, но Ворон громко
каркнул, в
первый и последний раз за долгое наше знакомство, и я успел крикнуть:
"Направо!"
Теперь я вспомнил, что еду туда, где увижу Принцессу.
Едва я успел подумать об этом, сани взлетели в воздух, обогнали упряжку и
потащили ее за собой. Мыши пищали, кошки мяукали, собаки лаяли, а мне было
весело.
"Значит, учитель прав, и любовь сильнее страха", - подумал я.
Сани вновь опустились на снежную дорогу. Под скрип полозьев охватывала
дремота.
Проснулся я почему-то не в санях, а в пустом вагоне поезда. Вечерело.
Стучали
колеса, замедляя бег. В окне открывался неизвестный город с красивыми
островерхими башнями. Бесшумно откатилась дверь, и в купе вошел проводник.
По
кроткому выражению глаз и по манере стоять, изящно наклонив маленькую
головку,
я, конечно, сразу узнал нашего Голубя, но не подал виду, что маскарад
разгадан.
- Вам выходить! - приятным голосом проворковал проводник-Голубь.
В таинственном городе.
В городе, где я очутился, уже зажигались вечерние огни. Серебряные и
золотые
флюгера вертелись, наполняя воздух металлическим скрипом. Сквозь этот
пронзительный скрип я услышал ровный перезвон колокольчиков:
Донн-донн-донн -
Это песня о том, что,
Если любишь, сбудется!
А горькое горе забудется.
Донн-донн-донн.
Я-то знал, что у меня ничего не "сбудется". Да и никогда я не слыхал от
умных
людей и не читал в книжках, чтобы девушка полюбила человека, если она
старше его
в семьдесят шесть раз!
И о чем бы мы говорили с Принцессой, когда в школе у меня по истории были
одни
"тройки", а она сама видела всю новейшую и новую историю и даже средние
века?!
"Донн-донн-донн", - звенели колокольчики. Черный флюгер из кованого
чугуна, не
обращая внимания на причуды ветра, пляшущего, кружащегося, то и дело
меняющего
направление, был обращен все в одну и ту же сторону.
Ветер бил по нему, накрывая его тучами, но он прорезал тучи. Вспомнив
уроки
Учителя, я понял, что это и есть настоящий флюгер, и пошел туда, куда он
показывал.
Улица поднималась круто в гору. Безлюдная, она становилась уже с каждым
шагом.
Передо мной возникла серая стена одноэтажного дома под черепичной крышей.
Стену покрывали пятна сырости или тени.
Что-то произошло с этими причудливыми тенями, и я увидел уже не
бесформенные
пятна, а три фигуры, занимавшие все пространство стены от земли до крыши.
Какая-то тайна чудилась в них.
Первая фигура представляла собой сухопарую женщину с огромными очками,
сквозь
которые в упор глядели колючие глазки стального цвета; из-под серого
платья -
негнущегося, тоже, должно быть, металлического, - выглядывали ножки в
остроносых
стальных туфельках.
Все в этой фигуре было острое, угрожающее и могло испугать - особенно в
такой
поздний час, да еще в незнакомом городе, в пустом переулке, да еще
человека
робкого.
Вдруг я понял, что это вовсе не женщина, не злая старая дева, а Ножницы;
какими
им быть, если не железными?!
Рядом с Ножницами прикорнула девочка с круглым, сонно улыбающимся лицом.
Она
светилась все сильнее и сильнее.
Было ясно, что хотя она спит, но все видит. И хотя она - девочка, но вот
так
спит и все видит миллионы лет, всегда.
Словом, это была Луна.
Чуть в стороне притулился маленький человечек - седой, в черной куртке, с
белым
фартуком, расшитым звездами - красными, желтыми и голубыми. Звезд на
фартуке
было много, но все не поместились там, и из толстой книги, которую он
держал под
мышкой, время от времени выскальзывали звезды, поднимались вверх и
занимали
обычное место на небе.
"Если есть падающие звезды, то чего удивляться звездам поднимающимся?" -
подумал
я. Человечек в черном хранит между страниц книги звезды, как я хранил
раньше в
толстых книгах цветы и листья.
Была в нем еще одна странность: не отводя глаз, он смотрел на сухопарую
железную
женщину. Казалось, он видит не то, что нарисовано, то есть не злую старую
деву,
и, уж конечно, не ножницы, а необыкновенную красавицу - королеву, может
быть?!
Мне стало его жалко.
Я сразу почувствовал, что это человек ученый, даже ученейший - Магистр,
может
быть; и что он - вдруг это пришло мне в голову - давний друг метра
Ганзелиуса.
Ведь все ученые и благородные люди должны дружить друг с другом?!
"Магистр, Ножницы и Луна", - подумал я и, вероятно, проговорил вслух. Во
всяком
случае в этот самый момент фигуры на стене слились в бесформенные пятна,
раскрылась дверь, которую я прежде не заметил, и на пороге появился
Магистр - не
нарисованный, а самый настоящий.
- Магистр, Ножницы и Луна! - проговорил он резким сердитым голосом,
который,
однако, ни чуточки не пугал. - Что ж из того? Значит ли это, что дозволено
занятых людей беспокоить по ночам?! Да еще совершенно посторонних и не
имеющих
чести быть знакомыми с вашей милостью, и не домогающихся такой чести! Ах,
вам
нужно немедленно осмотреть город?! Ах, вы не можете ждать ни минуты
потому, что
того и гляди произойдут события, которые... А какое мне дело до событий,
которые... того и гляди произойдут?
Магистр говорил скороговоркой, как бы ворчливо отвечая на чьи-то вопросы;
а я
ведь ни о чем не спрашивал. Он взмахнул толстой книгой, и из нее
выскользнула
Большая Медведица.
Созвездие спокойно поднялось в небо, но одна из звезд запуталась в седых
волосах
Магистра, и ковш Большой Медведицы оказался с прохудившимся дном.
Я обратил внимание Магистра на это обстоятельство. Он вполголоса
пробормотал,
что "терпеть не может нахальных мальчишек, непрошеных советчиков, сующих
нос не
в свое дело", но провел по голове расческой, и звезда всплыла в небо.
Потом он с размаху хлопнул дверью и побежал в глубь переулка.
Я узнаю колдуна Турропуто.
Магистр бежал так быстро, что было трудно поспевать за ним. Он перебирал
маленькими ножками, а потом, сильно оттолкнувшись от земли, прыгал ловко и
далеко, как кузнечик. Порой он застывал в воздухе - вероятно, задумавшись,
- но,
очнувшись, благополучно опускался на землю.
Рядом с ним летела Луна; она зябко куталась в облако, словно в пуховый
платок.
На бегу Магистр бормотал под нос:
- Старина Ганзелиус не успокоился. Конечно, если назовешь сына Сильвер -
Серебряный - и думаешь, что у него и доля будет серебряная, а он станет
каменным, с этим нелегко примириться, ох нелегко! Но Турропуто!.. Пора
понять,
Ганзелиус, что с Турропуто вам не справиться. Давно пора, старина!
Я очень обрадовался, услышав имя Учителя, и, не утерпев, сказал Магистру,
что
имею счастье быть учеником метра Ганзелиуса.
- Зачем мне знать, чьим учеником вы "имеете счастье" состоять?! - не
оборачиваясь, крикнул Магистр. - И кто такой кузнец Ганзелиус, о котором я
отроду ничего не слыхал? Какое, черт побери, мне дело до его каменных,
серебряных, пусть хоть медных или оловянных сыновей?!
Люди говорят, будто я скорее простоват, чем умен. Все же у меня хватило
смекалки
сообразить, что раз Магистр назвал Учителя "кузнецом", хоть я и не
упоминал
этого слова, то несомненно он знал Ганзелиуса очень давно.
А Магистр между тем бежал быстрее и быстрее. Иногда он выкрикивал
несколько слов
своим резким голосом.
- Запоминай, мальчик! Это - Бюро проката, где за доступную цену можно
нанять
надежных скаковых мух! В этой Аптеке, самой старой в мире, продают
таблетки
превосходного мизерина, легко и безболезненно уменьшающего рост в пятьсот
пятьдесят раз!
Луна выглядывала из облака, давая возможность разглядеть каждый дом.
Ветер буйствовал. Скрип флюгеров становился нестерпимым, но сквозь него
весело
звенели колокольчики: "донн-донн-донн!"
Из узкого переулка мы выбежали на огромную площадь, и сразу же я увидел
колдуна
Турропуто.
Его легко было узнать по носу, горящему, как раскаленный уголь,
сине-красным
огнем. Колдун кружил по площади и мурлыкал под нос:
Турропуто...
Путо... Турро...
Турропуто все подвластно,
Для него все в мире ясно:
Добрый - глупый!
Злому - счастье!
Размахивая сине-красным плащом, он поднимал сотни северных ветров, от
которых
жалобно стонали флюгера.
Все-таки проклятый Колдун поспел вовремя, несмотря на то, что мы угнали
его
ездовую упряжку.
Заметив нас, Турропуто притворился чужестранцем, от нечего делать
прогуливающимся по городу.
Северный ветер, все северные ветры разом утихли. И скрип флюгеров
прекратился.
К сожалению, Магистр, погруженный в свои мысли, не заметил Турропуто, а я
не
решился потревожить его.
Там, где переулок выходил на площадь, к небу поднималась самая высокая в
городе
башня, обвитая плющом от подножья до вершины; напротив виднелся старый
трехэтажный дом; на краю крыши стояла ярко освещенная луной каменная
фигура
Юноши с кудрями, по старинной моде падающими на плечи.
Юноша был высокого роста, богатырски сложен, казался человеком добрым,
смелым и
надежным. Он, несомненно, был бы красавцем, если бы не страдальческая и
насмешливая гримаса, искажавшая его лицо. Мрачный молящий взгляд Юноши был
неотрывно устремлен на единственное окошко башни, мерцающее в лунном свете
на
головокружительной высоте.
- Несчастный Сильвер, - тихо, самому себе говорил Магистр, глядя на
Каменного
Юношу и покачивая головой. - Ты еще веришь, что Принцесса снова тебя
полюбит?
Я понимал Сильвера. И конечно, любил его; как не любить сына Учителя. И
все-таки
до чего же нехорошо устроена душа человеческая, во всяком случае, моя душа
-
ведь я обрадовался тому, что Принцесса не так уж любит Юношу.
Магистр то бежал, семеня ножками, то прыгал, как кузнечик, по замощенной
камнями
площади; застывал в воздухе и снова прыгал еще быстрее. Я едва поспевал за
ним.
Позади крался Турропуто.
Мы миновали аллею каштанов и очутились перед ратушей, очень старым
зданием,
черепица на котором почернела от времени. Так вот, значит, откуда
доносилось
неумолчное "донн-донн-донн": часы на башне ратуши с синим циферблатом и
знаками
зодиака вызванивали секунды.
Магистр взглянул на меня и украдкой достал с груди тяжелый серебряный
ключ,
величиной с небольшую кочергу.
То есть, ему казалось, что он делает это украдкой, но я прекрасно
разглядел ключ
с резной головкой, изображающей поющего петуха.
И Турропуто, который все еще разыгрывал чужестранца, громко ахая, как бы
от
восторга перед древней красотой города, конечно, тоже увидел все, что ему
было
нужно.
Что поделаешь, бывает, что мудрый, мудрейший человек, даже Магистр,
попадается
впросак, когда сталкивается с последним негодяем. "Высокое боится низкого,
и
мудрость боится подлости, как слон боится мышей", - часто напоминал
дорогой
Учитель.
Магистр взбежал по лестнице, вившейся вокруг башни ратуши, на вершину ее,
и
смело прыгнул на звезду, висевшую как раз перед циферблатом часов.
Устроившись
на звезде, как на стремянке, он достал ключ и стал заводить часы.
При этом он бормотал под нос, но достаточно громко, чтобы могли расслышать
и я,
и Колдун.
- Двадцать поворотов слева направо, как идут часы, как течет время от ночи
к
утру. Но если повернуть ключ десять раз справа налево, как уходит жизнь в
смерть, день в ночь о, тогда...
Он не договорил.
Донн-донн-донн -
Это песня о том, что,
Если любишь, сбудется!
А черное горе забудется... -
вызванивали часы простенькую, но такую милую песенку.
"Не у меня сбудется, так у другого, у Сильвера, Каменного Юноши, который
восемьсот лет ждет свою суженую", - подумал я и твердо решил помочь
Сильверу,
если только смогу, даже если мне будут угрожать страшные опасности; хорошо
бы не
очень страшные, а то вдруг не хватит решимости...
Магистр бежал обратно от ратуши к той высокой башне. На ходу он небрежно
бросил
мне:
- Будь здоров, мальчик!
В то же мгновение черные тучи заволокли луну и звезды. Воцарилась тьма. В
этой
тьме я разглядел, как красные светящиеся штиблеты Магистра скользнули от
земли к
вершине башни.
В окошке башни зажегся свет.
Когда луна снова выглянула, Турропуто, не скрываясь больше, принялся
отплясывать
вокруг меня дикий танец, размахивая плащом, от чего снова поднялись
северные
ветры и городские флюгера - все, кроме одного, - завыли, заскрипели,
запели на
тысячи ладов.
- Опять с носом! С носом!! С носом!!! - приплясывая, выкрикивал Турропуто.
-
Дурак Ганзелиус совсем спятил, если взял в помощники придурковатого
мальчишку.
Сыночек Сильвер останется каменным, потому что так решил я, величайший и
самый
злой из всех самых величайших и самых злых колдунов!
Турропуто ухватился за плющ, обвивающий башню, и стал быстро карабкаться
по
отвесной стене. Я зажмурил глаза и, хотя голова отчаянно кружилась и
сердце
замирало, тоже полез вверх по стене. Плющ оборвался, и я грохнулся, как
куль,
пребольно ударившись о каменную мостовую.
- Сосчитай, сколько ты переломал ребер, рук и ног, дуралей, - крикнул
Колдун. -
Пока не поздно, возвращайся к старикашке Ганзелиусу.
Турропуто стал плоским, как игральная карта, и скользнул в щель окна.
"Конечно, нелегко быть учеником сказочника. Но я никогда, никогда не
оставлю
тебя, дорогой Учитель, пусть жить мне суждено недолго и нет от меня
никакой
пользы", - думал я, с трудом поднимаясь с земли.
Я обошел вокруг башни, надеясь найти вход, но дверей не было.
"Что делать? - тревожно спросил я сам себя. - Ведь если Турропуто в башне,
то и
мне непременно надо быть там: Учитель велел ни на секунду не спускать глаз
с
Колдуна".
Вдруг вспомнилось, как мы с Магистром шли по переулку. Вспомнилась Аптека,
где
продается мизерин, уменьшающий рост в пятьсот пятьдесят раз, и Бюро
проката
скаковых мух. Еще я подумал, слушая Магистра: "Ну на что может
понадобиться
скаковая муха".
- Мы встретимся с тобой, подлый Турропуто! Берегись! - прошептал я, хотя
понимал, что беречься нужно мне, а не колдуну.
Донн-донн-донн, -
вызванивали часы.
Если мечтаешь, сбудется,
Если не трусишь, сбудется,
А черное горе забудется!
Донн-донн-донн.
Я знакомлюсь с Ахумдус Ахум.
Мне здорово повезло, я не заблудился в узких переулках Старого города, а,
поглядывая на флюгер, прямиком вышел к Аптеке. Старичок провизор,
добрейший
человек, сразу протянул таблетку мизерина:
- Обычно мы отпускаем, кхе-кхе, это средство только согласно рецепту, но
по лицу
видно, что ты, мальчик, кхе-кхе, простая душа и не додумаешься до того,
чтобы
употребить его во зло.
Вот когда пригодился матушкин медный грошик. Тут же на прилавке он
превратился в
золотую монету, и провизор в придачу к мизерину дал еще пять серебряных
монет
сдачи.
Я был на пороге, когда он окликнул меня.
- А не запасешься ли ты, молодой человек, кхе-кхе, антимизерином? Ведь
может и
наскучить все время быть в пятьсот пятьдесят раз меньше обычных людей.
Что бы случилось со мной, если бы не провизор! Конечно, Учитель -
Человек-Горошина. Но сколько у него мудрости! А каково быть с горошину,
если ты
и знаешь немногим больше, чем горошина в зеленом стручке.
...В Бюро проката скаковых мух я уплатил положенную плату за сутки вперед
и
получил металлическую коробочку, похожую на домик. На дверце была прибита
табличка:
"Ахумдус Ахум. Без дела не беспокоить". Я улыбнулся строгому
предупреждению и
сломя голову помчался к гостинице.
Слабое, но очень внятное и въедливое жужжание заставило остановиться.
Учитель
преподал мне наречия майских жуков и шмелей, так что я с первых минут
хорошо
понимал Ахумдус Ахум, тоже относящуюся к отряду "жужжащих".
- Эй, дружок, тебе не десять лет, чтобы подпрыгивать на ходу, как блоха, и
качаться, как верблюд. Запомни, что породистому существу тряска вредна.
Я прямо-таки остолбенел. Пусть я человек не гордый, да и чем мне
гордиться, но
когда обыкновенная муха обзывает блохой и верблюдом, это мало кому
придется по
вкусу.
Надо было, очень надо было сразу поставить Ахумдус Ахум на место, но я не
нашелся, потому что думаю медленно.
В номере гостиницы я выложил на стол домик с Ахумдус, синюю таблетку
мизерина и
красную антимизерина.
"Вот сейчас я стану как фасолина", - подумал я, поеживаясь словно от
холода.
Образ Учителя, всплывший в памяти, помог преодолеть нерешительность.
"Была не была", - сказал я себе и уже поднес синюю таблетку ко рту, когда
снова
раздалось монотонное жужжанье Ахумдус; она ловко открыла дверцу своего
домика и
стояла на пороге:
- Погоди, дружок! Прежде всего, по условиям найма, ты должен накормить
меня.
Я достал из кармана щепотку завалявшихся хлебных крошек и швырнул их
Ахумдус, но
она презрительно покачала головой:
- Нет, милый! Убери это, я не выношу грязи... Вот так... А теперь
добудь-ка
каплю сахарного сиропа, разведенного, конечно, в теплой воде; легкая пища
пойдет
на пользу нежному и родовитому существу.
Характер у меня покладистый, но сейчас во мне все кипело. Пришлось бежать
вниз,
в ресторан, раздобывать горячую воду и толочь сахар.
Ужинала Ахумдус нестерпимо медленно; после каждого глотка слышалось ее
монотонное жужжание:
- Сочинители воспевают птиц и чернят нас, если не считать вдохновенного
образа
Мухи-Цокотухи. Но по правде, - и ты скоро в этом убедишься, - нет ничего
более
хищного и опасного, чем птица. В мире все относительно, дружок.
Я присел на краю стола, держа в правой руке мизерин, а в левой стакан с
водой,
чтобы запить таблетку.
- Ну что ж, - прожужжала Ахумдус, моя лапки. - Я готова и жду. Прежде чем
принять мизерин, постарайся усвоить следующее...
- Оставьте при себе мушиные премудрости, - перебил я. Больше я не мог
выдержать
и взорвался, чему способствовали тревожные мысли о предстоящих испытаниях.
- Как хочешь, как хочешь, - отозвалась Ахумдус, пожимая крылышками и
поворачиваясь ко мне спиной.
Я проглотил таблетку, почувствовал нестерпимое головокружение и на
несколько
мгновений потерял сознание. Когда я очнулся, подо мной простиралась
пропасть без
дна. Скоро, однако, я понял, что сижу по-прежнему на краю стола, но
уменьшился
так, что расстояние до пола - меньше метра - выросло для меня до высоты
стопятидесятиэтажного дома!
"Упадешь, и мокрого места не останется", - в ужасе подумал я, поднимаясь
на ноги
и пятясь от края стола. "Ничего-ничего. Это ненадолго. Милый старичок
провизор
позаботился о тебе, и ты в любой момент можешь стать таким, как был", -
пробормотал я, поворачиваясь и отыскивая глазами красную таблетку
антимизерина.
И тут меня потрясла ужасающая мысль.
Я добежал до красной таблетки, с величайшим трудом, обливаясь потом,
перевернул
ее на ребро. Она достигала моего плеча. Слезы, безнадежные, не облегчающие
горе,
полились из глаз.
- Успокойся, - прожужжала в этот горестный миг Ахумдус. - Конечно, если бы
ты
заранее растолок таблетку антимизерина, - это я и хотела посоветовать,
когда ты
так грубо заставил меня замолчать... Но, счастье твое, есть еще Ахумдус;
избавься от губительной строптивости... - и уж я-то придумаю что-нибудь.
Я стал горячо уверять Ахумдус, что во всем полагаюсь на ее мудрость.
- Ладно, ладно! - ворчливо перебила она. - Садись-ка верхом, и полетим. Ты
не в
детском саду, пора за работу.
Я сел в седло, обеими руками ухватившись за луку. Ахумдус круто взмыла
вверх, и
через раскрытую форточку мы вылетели в город.
Ахумдус образовывает ум.
В первые минуты полета меня укачало, и я ни о чем не мог думать, только
старался
не смотреть вниз, где горели огни ночного города и серыми деревьями без
ветвей
поднимались в небо башни.
Потом я огляделся.
Мы летели не к площади, а совсем в другую сторону. Я робко спросил, почему
выбран такой окольный путь. Ахумдус ответила строгим наставлением:
- Видишь ли, дружок! Мухи, как и люди, не рождаются столь просвещенными,
какой
ты узнал меня. Пожалуй, в юности я была не на много разумнее, чем ты. Но я
пользуюсь каждым случаем, чтобы путешествиями и созерцанием окружающего
образовывать ум.
После длинного полета мы влетели в окошко кухни, где, несмотря на поздний
час,
топилась плита и кипел медный таз с вишневым вареньем.
- Милейшая Катрин не простила бы, откажись я попробовать ее стряпни. Надо
радовать ближних, - прожужжала Ахумдус.
Катрин, маленькая, толстая старушка, несколько своеобразно проявила
радость. Она
схватила длинное полотенце и, крутя им в воздухе, закричала:
- Кыш, проклятая, и ночью нет покою.
Мы с Ахумдус счастливо избежали опасности. Устроившись на потолке и глядя
на
листы коричневой клейкой бумаги "смерть мухам", разложенные на столе и
подоконнике, Ахумдус сказала:
- Дьявольское изобретение. Думается, если бы на земле по справедливости
властвовали мухи и я была бы Главной мухой, то никогда не позволила бы
изготовлять такие ловушки для людей. Хотя, кто знает, - задумчиво
прожужжала она
через минуту, - маленькие плачут, когда их обижают взрослые, а становясь
взрослыми, сами обижают маленьких. Все относительно; тебе, простаку, этого
не
понять.
Ахумдус усвоила неприятную манеру называть меня простаком, и даже -
простофилей.
Но что поделаешь, если мое будущее зависело от нее? И бывают прозвища
похуже.
Сейчас я не могу припомнить, но, конечно, немало прозвищ гораздо обиднее.
Так и не попробовав вишневого варенья, мы вылетели из кухни.
Когда мы находились над площадью, Ахумдус решила посетить ратушу:
- Ознакомишься с произведением искусства, достойным внимания и не такого
простака!
В полутьме ратуши я увидел протянувшуюся вдоль стены, во всю ее длину,
картину.
На ней был изображен Жаб Девятый Вогнутовыгнутый, которого я сразу узнал,
вспомнив рассказ Учителя, рядом с ним Альфонсио Любезный с секирой -
вероятно,
сын того Альфонсио Любезного, который сам себя казнил, Альфонсио
Предусмотрительный и еще длинный ряд фигур. За каждой стояла смерть с
косой,
Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к
ней из
глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я
вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио - очень хорошо. И я
смертен;
что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно!
Где-нибудь
вдали, но все-таки живет.
Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли
площадь и
через приоткрытое окошко проникли в башню.
Начиналось самое главное.
Принцесса встречается с Каменным Юношей
Магистр сидел у стола, придвинутого к сводчатому окну. Перед ним лежали
старый
кожаный кошелек и кучка монет. Ножницы прислонились к стене. Сложив монеты
в
кошелек, Магистр поднял глаза, полные такой любви, которая могла бы
расплавить и
железное сердце.
- Сколько ты насчитал? - лязгающим голосом спросили Ножницы.
- Три Золотых, девять Серебряных и сорок семь Медных, - виновато ответил
Магистр.
- И это все, что ты накопил за долгую жизнь?!
- Но у меня есть еще вы, прекрасные Ножницы, разве вы не стоите всех
богатств
мира?! - сказал Магистр.
- Влюбленные мухи хотя бы не слепнут и всегда отличат мухомор от банки
варенья,
- справедливо заметила Ахумдус. Она устроилась на потолке, и я висел вниз
головой: с подобными неудобствами следует примириться, когда используешь
муху в
качестве скакового животного.
- Вздор! - пролязгали Ножницы. - Пока ты не скопишь тысячи Золотых, не
смей и
смотреть в мою сторону. О, мы несчастные. Другие, настоящие мастера делают
настоящие вещи из настоящего металла - секиры, топоры, пики. И продают за
настоящее золото. А ты... Все фигурки, которые ты ночь за ночью лепишь из
лунного света, оживают и улетают.
- Они вернутся, - робко возразил Магистр. - Перед закатом, когда ночь
надвигается, мною рожденное ко мне возвращается.
- Убирайся в свою каморку. Мы не хотим тебя видеть! - приказали Ножницы.
Как только Магистр вышел, Ножницы подошли к окну и, закатывая глаза - это
в моде
у стихоплетов, - пролязгали:
Юноши - воины, матросы, поэты!
Слушайте вещее слово совета:
Только железо можно любить,
С твердым железом судьбу разделить.
Только в железе холод есть вечный,
Что остановит поток бесконечный,
Жизнью зовущийся.
"Пренеприятные стишки, - подумал я. - Бр-р!" Тем временем Турропуто вылез
из
щели, где он скрывался, расправил плащ, как павлин распускает хвост,
поднялся на
носки и, едва Ножницы умолкли, завыл, словно шакал на луну:
- О прекраснейшие, мудрейшие и чудеснейшие! Уделите минуту внимания
чужестранцу,
который на пути к вам преодолел тысячи штормов и сражался с легионами
чудовищ. Я
объехал весь мир, и везде, в странах, густонаселенных и безлюдных, народы,
и
одаренные гением стихосложения и безгласные вследствие своей дикости,
жители
полуостровов, островов и архипелагов пели гимны в вашу честь, о Ножницы!
Какая бесстыдная чепуха. Но если бы вы только видели, что делалось с
Ножницами,
пока Турропуто завывал. Грудь их бурно вздымалась, на щеках румянцем
выступила
свежая ржавчина, колючие глазки блестели.
- Ах! Что вы, - жеманно звякнули они. - Мы, конечно, знаем, как некоторые
ценят
нас. Что нам в Магистре, нищем старикашке, даже тот Юноша - каменный и,
смею
сказать, из хорошей семьи - не сводит с нас взгляда... Но все же, пусть мы
и так
избалованы вниманием, то, что вы говорите насчет островов, полуостровов и
архипелагов, - если это правда, ведь мы не выносим лести...
- Лишь тысячная доля правды, о несравненные! Миллионоустная молва разнесла
по
свету, что вы, красотой затмив Афродиту, а мудростью Зевса, еще и выше
всех в
подлунном мире поднялись в божественном искусстве вырезания из бумаги.
Возьмите,
несравненные, этот лист и ослепите чужестранца своим художеством.
- Бумага волшебная... Магистр не позволяет трогать ее, - уже сдаваясь,
возразили
Ножницы.
- Волшебству и место в волшебных пальчиках. Осмелюсь посоветовать сложить
бумагу
в два раза. Еще! Еще!! Еще!!! Теперь режьте.
Несколько десятков бумажных фигурок выскользнули из рук Ножниц и, упав на
пол,
ожили.
- Одинаковые человечки! - тихо ахнула Ахумдус. Она вся дрожала. Впервые я
видел
Ахумдус испуганной. Вероятно, ей уже пришлось сталкиваться с одинаковыми
человечками. И мне было не по себе, ведь я помнил рассказ Учителя о
Королевстве
Жаба Девятого, и слова его: "Берегись одинаковых человечков!"
Ножницы вошли во вкус; фигурки десятками и сотнями падали на пол. Ожив,
они
строились в колонны и принимались маршировать.
- Ать... два... Ать... два, - приплясывая и хихикая, командовал Турропуто.
Откуда-то у человечков появились пики и барабаны.
- Не могу, - сказала Ахумдус, перелетая в каморку Магистра.
Магистр, как был одетый, спал на узкой железной койке.
Возле него на табуретке лежал кошелек. По стенам ползали мокрицы,
струйками
стекала вода; каморка походила на тюремную камеру.
Но тут не было одинаковых человечков и злых Ножниц, и тут легче дышалось...
- Отдохнем, - прожужжала Ахумдус, устраиваясь на потолке и закрывая глаза.
В дверь юркнул Турропуто. Воровато оглянувшись, он склонился над
Магистром,
сразу выпрямился и исчез.
Я подумал, что Турропуто украл у Магистра жалкие его гроши, но кошелек
по-прежнему лежал на табуретке, и я успокоился.
- Нет, нет, - тревожно жужжала Ахумдус. - Что-нибудь пакостное он сотворил.
Магистр дышал во сне ровно и спокойно. Мы снова вылетели в первую комнату.
Турропуто стоял на подоконнике. Взмахнув плащом, он сказал:
- Я удаляюсь, божественные, чтобы в тиши создать в вашу честь гениальную
поэму,
пока холод вашей любви наполняет мое сердце. В Ледяном Мире будем
счастливы
только мы двое - вы, Ножницы, и я!
Вот, значит, как далеко зашло! И что это еще за "Ледяной Мир"?! Турропуто
стал
быстро спускаться, оказалось, что под плющом в стене башни железная
лестница.
- Летим, - в волнении прожужжала Ахумдус.
В дверях показался Магистр. Он шел, полузакрыв глаза и протянув вперед
руки,
словно во сне. Лицо его было очень бледно.
Свечи все разом погасли, словно от порыва ветра, но я не почувствовал
ветра.
В комнату проник столб невиданно яркого света луны!
Доносился перезвон городских часов:
Донн-донн-донн -
Это песня о том, что,
Если не струсишь, сбудется!
Если полюбишь, сбудется!
А черное горе забудется
Магистр водил руками по лунному лучу, будто что-то лепил из него. В луче
возникла - не знаю как сказать иначе - Принцесса. Никогда она не была так
хороша, как в тот момент.
Ахумдус тихонько ахнула, а у меня глаза наполнились слезами.
- Здравствуй, отец! - сказала Принцесса.
- Здравствуй, девочка! - ласково ответил Магистр. - Звезды говорят, что в
эту
ночь кончится заклятье, которым Турропуто околдовал тебя. Пусть! Пусть!
Пусть
твое сердце снова станет нежным и сострадательным. Оно оживет, бедное твое
сердце?
Принцесса молчала. Только грустная улыбка засветилась в ее синих глазах.
- Ты должна встретиться с Сильвером, - продолжал Магистр. - Сегодня все
решится!
- Раз ты велишь, отец, я пойду.
Она скрылась за окном. Каменный Юноша - то есть, наверно, в тот момент он
уже не
был совсем каменным - нетерпеливо шагнул к краю крыши.
"Он же ничего не видит и не слышит. Сейчас упадет и разобьется", - подумал
я и,
вспомнив о своей волшебной веревочке, изо всей силы размахнулся и бросил
ее
через улицу
Юноша, привязав веревочку к водосточной трубе, спустился на площадь.
Веревочка свернулась клубком, перелетела обратно ко мне и, как ни в чем не
бывало, забралась в узелок.
Стоя у окна башни, Магистр провожал взглядом Принцессу и Юношу,
удалявшихся по
освещенной луной площади
Послышалось злое лязганье Ножниц, о которых я было совсем забыл:
- Негодяй выглядывал ее, а не нас, этот юнец, только притворявшийся
каменным.
"Прекрасная Принцесса"... Мир помешался на красоте. Наша бы воля, мы бы
вырезали
влечение к прекрасному еще в младенчестве, как удаляют аденоиды. Тогда бы
царствовали мы, Ножницы, а глупым Принцессам нечего было бы делать на
свете...
Но ничего, нас любит богатый и знатный Чужестранец. А если... В крайнем
случае
сойдет старикашка Магистр...
Ножницы говорили тихо, почти шепотом. Но все-таки мы с Ахумдус ведь
разобрали
все! Почему же бедный Магистр ничего не слышал?
- Влюбленные мухи хотя бы не глохнут, - задумчиво прожужжала Ахумдус.
- Чудится мне, это будет страшная, а может быть, и счастливейшая ночь, -
сказал
Магистр.
Часы идут назад.
Мы вылетели из башни,
- За Турропуто! - азартно жужжала Ахумдус. - Догоним Колдуна и расправимся
с
ним, иначе он натворит такого...
- Как мы с ним расправимся? - робко спросил я.
- Уж я-то придумаю, Простак! Положись на Ахумдус! В светлой ночи повеяло
холодом. Черная тень легла на площадь. "Дон", - последний раз прозвенели
часы, и
раздались совсем другие звуки, будто кто-то ножом скреб по стеклу.
"Тжарч-тжарч-тжарч", - хрипели часы.
Обратно в чужие, глухие века...
Слепые, немые.
Где солнце не светит и ночь глубока;
Где правда распята и царствует ложь;
Где правит законы кровавые нож,
И сказку на плаху выводит палач.
...Слепые, немые века.
Тжарч... Тжарч... Тжарч...
Часы повторяли и повторяли страшные строки.
- Что это значит? - испуганно спросила Ахумдус.
- Не знаю... Может быть, часам кажется, будто возвращаются Средние Века?!
-
ответил я.
- Средние?! Хм! - прожужжала Ахумдус обычным своим поучительным тоном. -
Не так
уж плохо. "Среднее", конечно, хуже "хорошего", но лучше "плохого". Не
нужно быть
мухой, чтобы додуматься до этого.
- Нет... Нет! - сказал я, стараясь вспомнить все, что учил в школе об
ужасных
Средних Веках, - Тогда были такие палачи - инквизиторы. Они сжигали ученых
за
то, что те смотрят на звезды. Сжигали девушек за то, что они красивые и
веселые,
больше любят танцевать, чем слушать проповеди. И сжигали добрых людей,
которые
писали книги, высмеивающие и проклинающие палачей.
- Странные существа - люди, - прожужжала Ахумдус. - Нет, мухи не сжигают
мух...
В окошке показался Магистр.
- Несчастье! - воскликнул он. - Украли ключ! Часы пошли назад. Неужели
опягь
Турропуто?!
Услышав слова Магистра, Ахумдус круто повернула, и мы вновь подлетели к
башне.
- Кто т